Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

Жуковский, наверняка сыграла свою роковую роль. Более того, по терминологии самого Жуковского, он тоже добровольно «отказался» от счастья! («Маша моя <...>, поняла ли ты то, что заставило меня решительно от тебя отказаться?») Косвенным доказательством влияния на Батюшкова истории Жуковского была родовая связь Анны Фурман с Дерптом, где в это время проживал ее отец, чего Батюшков как жених не мог не знать. Не о печальном ли подражании говорит посвященный в обстоятельства Вяземский в письме А. И. Тургеневу, с которого начинается этот очерк?

Вскоре после разрыва с А. Ф. Фурман Батюшков написал письмо П. А. Вяземскому, в котором проскальзывают намеки на его жизненные обстоятельства. Из самого тона этого письма видно, что разрыв с невестой был невероятно тяжел для Батюшкова, что состояние, в котором он находился, было близко к нервному расстройству. Письмо, вопреки привычке Батюшкова к гладким и логически выверенным эпистолярным текстам, изобилует немотивированными повторами, мысль автора перескакивает с предмета на предмет, синтаксис рваный и захлебывающийся, формулы вежливости перемежаются с чрезмерной жесткостью по отношению к адресату. Среди прочего, Батюшков сообщает: «...Мои несчастия ощутительны, и когда-нибудь я тебе расскажу все, что терпел и терплю. Сердце мое было оскорблено в самых нежнейших его пристрастиях»[45]. Возможно, между Батюшковым и А. Ф. Фурман произошел какой-то разговор (о котором мы ничего знать не можем), оставивший в его душе то ощущение, которым он руководствовался, возвращая слово своей невесте. Ясно одно: Батюшков в марте 1815 года разрушил свою жизнь. В упомянутом письме Вяземскому он высказался о будущем следующим образом: «Страха в сердце не имею: я боюсь самого себя».

Дальнейшая жизнь Анны Фурман сложилась не очень счастливо. Вскоре после истории с Батюшковым ее отец потребовал срочного приезда дочери в Дерпт для помощи в воспитании младших детей, росших в его второй семье. «Вызов этот был неожиданным ударом для матушки моей, привязавшейся всей душою к Елизавете Марковне, — беллетристически описывал эту ситуацию в своих мемуарах сын А. Ф. Фурман, который, конечно, не был участником событий. — А. Н. Оленин сказал ей, что она может не ехать в Дерпт, если согласится выйти замуж за человека, давно уже просящего руки ее, что он не решился до сих пор говорить ей о нем, будучи заранее уверен в отказе ее, но что теперь обязан ей объявить, что претендент этот — Николай Иванович Гнедич. Этого матушка никак не ожидала: она привыкла смотреть на Гнедича (уже далеко не молодого человека) с почтением, уважая его ум и сердце; наконец, с признательностью за влияние его на развитие ее способностей, ибо почти ежедневно беседовала с ним и слушала наставления его, — одним словом, она любила его, как ученицы привязываются к своим наставникам. Но тут же появилось несчастное чувство сожаления, и она просила А. Н. дать ей несколько дней для размышления. Кончилось тем, что она, конечно, другими глазами смотря на Гнедича, стала замечать в нем недостатки, например, не имевшую дотоле для нее никакого значения наружность... В это время как-то за обедом дочь Олениных Анна Алексеевна, тогда еще ребенок, вдруг, ко всеобщему удивлению, смотря на Гнедича, с сожалением вскрикнула: “Бедный Н. И., ведь он кривенький!” Елизавета Марковна, сделав дочери выговор, спросила ее: кто мог ей это сказать? Малютка промолчала, но вместо ее отвечал только что взятый из деревни и стоявший за стулом казачок: “Кто сказал? Вестимо, барышня (т. е. моя матушка) при мне говорили сегодня утром, что они (Гнедич) кривые; да и вправду они одноглазые”. Матушка моя с отчаянием вырвалась из объятий дорогого ей семейства, которое привыкла считать своим, и уехала в Дерпт»[46]. Не настаивая на достоверности приведенного мемуара, скажем только, что Н. И. Гнедич, знаменитый переводчик «Илиады» и близкий друг К. Н. Батюшкова, был всего на три года старше его, что он действительно делал А. Ф. Фурман предложение и она действительно отказала ему.

Анна Федоровна вышла замуж только через семь лет за «остзейского негоцианта» Адольфа Оома, разорившегося вскоре после женитьбы. После 1824 года судьба снова привела ее в Петербург, где она овдовела, оставшись с маленьким сыном на руках и без всяких средств к существованию. Батюшков в это время уже находился на лечении в психиатрической клинике в Германии. Гнедич так и не женился. В его «Записной книжке» сохранился следующий фрагмент: «Главный предмет моих желаний — домашнее счастие; моих? Едва ли это не цель и конец, к которым стремятся предприятия и труды каждого человека. Но увы — я бездомен, я безроден. Круг семейственный есть благо, которого я никогда не ведал. Чуждый всего, что бы могло меня развеселить, ободрить, я ничего не находил в пустоте домашней, кроме хлопот, усталости, уныния»[47].

О неудачном сватовстве Гнедича и вынужденном отъезде А. Ф. Фурман Батюшков был извещен. Е. Ф. Муравьевой он писал: «Это путешествие мне не нравится, милая тетушка. Я желал бы видеть или знать, что она в Петербурге, с добрыми людьми и близко вас»[48]. Отношения Батюшкова с Гнедичем дали трещину, которая не загладилась до конца жизни, хотя они не были прерваны. Вскоре после изложенных событий Батюшков писал ему: «Напрасны твои загадки и извинения. Собственное твое сердце, если ты его не вовсе истаскал на обедах у обер-секретарей и у откупщиков, твое сердце тебя должно мучить. Пусть оно говорит. Я ни слова. Я слишком сердит на тебя; любить тебя перестать не в силах»[49].

Так трагически закончился роман Батюшкова, положивший непреодолимую черту между его молодостью и зрелостью.

Осталось сказать несколько слов о том, какое влияние оказал несостоявшийся роман Батюшкова на его поэзию. И оказал ли?

В начале апреля 1815 года Батюшков покинул Петербург с тайным намерением больше туда не возвращаться. Он отправился в свое вологодское имение, к сестрам, которые давно его ждали. Там он долго болел, а 2 июня получил приказ ехать для продолжения службы в город Каменец-Подольский, находившийся на западе Украины. Он отправлялся в глухую провинцию, понимая, что будет оторван от близких и друзей, от литературной среды и привычного общества, но поступал он так не только из соображений служебного долга. Видимо, ему хотелось испить чашу страданий до дна. Н. И. Гнедичу он писал: «На днях непременно отправляюсь в Каменец. Самое пребывание в Каменце не очень лестно. На счастие я права не имею, конечно, но горестно истратить прелестные дни жизни на большой дороге, без пользы для себя и для других; по-моему, уж лучше воевать. Всего же горестнее (и не думай, чтобы это была пустая фраза) быть оторванным от словесности, от занятий ума, от милых привычек жизни и от друзей своих. Такая жизнь бремя»[50].

Надо сказать, что Каменец носил более европейский, чем русский характер. В центре города располагалась живописная крепость, подобие средневекового замка, в которой Батюшков и квартировал. В городе был оперный театр, но он, конечно, не мог удовлетворить запросы просвещенного петербуржца. Образованного общества не было. В общении Батюшков, как он и ожидал, оказался крайне ограничен. Как же он распоряжался своим досугом? Именно в Каменце был создан основной массив батюшковской прозы, но, главное, за несколько месяцев пребывания в этом городе он написал целый ряд восхитительных элегий, которые представляют собой поэтический роман в духе Петрарки, а в истории литературы часто называются «каменец-подольским циклом». Его общая тема — мечта о счастье с возлюбленной, которой не суждено осуществиться.

Среди каменецких элегий трудно выбирать — все они одинаково совершенны. Самая, вероятно, известная — «Мой Гений», трогательная жалоба на незаживающую сердечную рану, с начальным четверостишием, часто народной молвой приписываемой Пушкину. Построенная на великолепном описании утреннего ландшафта, снабженного множеством конкретных деталей и отчетливой мелодикой, элегия «Пробуждение». Написанная на одном приеме — рефреном повторяющейся анафоре «напрасно», удивительно цельная и богатая по содержанию «Разлука» с ее очевидно петраркистским финалом. Ослепительная, динамичная «Таврида» с обилием мелких деталей быта, оказавшая